(no subject)

В какое восхитительное, лёгкое блаженство  погружаешься стоит лишь выпустить в пространство адресно простое и незатейливое "иди на хуй".
Самая эффективная терапия. Как горячая ванна из минералки.

(no subject)

В послеобеденную пору на Кутузовском относительное затишье.  Дорога пока ещё (уже) не перегружена плотным транспортным потоком. Машинам вольная вольница.  Общественный же транспорт, словно чуя надвигающеюся волчью пору, передвигается от остановки к остановке небольшими группами. Чужаков не терпят, кучкуются строго в рамках собственного вида: рогатые с рогатыми, безрогие с безрогими.

От просторной арки, из которой мы выныриваем, возвращаясь из детской поликлиники, остановка отлично просматривается. Там уже толпится троллейбусная стайка. Мы не торопимся. Бежать неохота (до остановки метров 30-40), и так понятно, что на какой-то из них успеем.

И действительно, спокойно заходим в полупустой салон. С нами входит офис-дама в справном костюмчике. Причёска, маникюр, макияж, умело вычерчена заломленная бровь.  Тугие икры над тонкими каблуками...  Она торопливо шуршит подальше, к хвосту. Дети мгновенно окуппируют четыре развёрнутых друг к другу сиденья - там пусто и не приходится одёргивать их желание забраться на них с коленками.

Несмотря на малолюдие, внутри отчётливое напряжение. Озираюсь - прямо через проход от нас сидит сидит пария - молодой длинноволосый парень. Волосы чисто промыты и аккуратно собраны в хвост. Не воняет, однако рваный пиджак на голове тело, стоптанные ботинки, огромный пакет с пожитками, пристроенный между коленями...  Парень в явном "неадеквате", с жадным удивлением, разворачиваясь и подскакивая всем телом провожает глазами офисную пассажирку. Углядев, что я внимательно его разглядываю, воздевает руки, кривит рот...  Я быстро отвожу глаза в окно  и на детей. Ну что я могу ответить на его странные и болезненные попытки. Он не ребёнок, которому можно умилиться и подыграть. Он взрослый, уже взрослый.

Боковым зрением вижу, как он обмякает, успокаивается. Весь стекает вниз, ссутулившись. Украдкой бросаю взгляд на его лицо: отёкшие снулые черты, потухший взгляд. Он смотрит прямо перед собой, внутрь себя. Шевелит губами. 
Дама выходила на одной остановке с нами, предусмотрительно выбрав заднюю дверь. Ну это она напрасно, он уже погрузился в созерцание внутренних картин. И только на секунду встрепенулся, когда мы прошли мимо него к выходу.

Господи, Господи, а ведь у него тоже была мама. И врачи, и учителя, и косые взгляды соседей и попутчиков. И никто тогда и не заикался ни об аутизме, ни об особых детях, ни о милосердии, ни о сочувствии...
Вернее милосердие-то, наверняка было (куда же без него на землях с обильно взлелеянным культом юродивых). Было. Сочувственно-брезгливое (я знаю, я тоже считала тогда, что "такой" ребёнок вина родителей, а не беда).

Я ведь тоже умру когда-нибудь. Я в любой момент могу умереть. И что тогда впереди? Молчаливо-враждебный троллейбус, улица, околоток, мир?..